©  Графика Ирина Диденко

Мой Уитмен – извечный плен того, что создал он, как Эхо
пробило Книгу перемен и опечалило мир смехом
над тем, что следует принять, как Карму траурных столетий...
А на Любовь нельзя пенять сквозь тяжкий груз Тысячелетий.
 
А на Любовь нельзя пенять – в Любви проведанная сила...
Её пытался я понять, но душу Радугой пробило.
Но подле падших Райских врат росли смоковницы и ивы,
и каждый шёл к себе, назад... Сквозь сущий Ад живой крапивы.
 
Здесь, средь крапивы тёк Ручей. Он был прохладен и ничей.
Целил он каждого собой... Мой Уитмен – ручей лесной...
 
*******

Мне не хватает прозы, я задыхаюсь в прозе… Ирина пьет мартини, а я – сока мимозы…
Что налили, то выпил, что всунули, то взял, хлебает Веле водку – идет девятый вал!

Не выбыл я, не убыл, и мало верю снам – уходит жизнь на убыль, а на душе бедлам.
Друзья по синекурам разъехались давно, а я смотрю аллюром житейское кино.

Без ретро и без позы, и просто без балды, сминают туберозы две тощие фалды.
За фук, за полкопейки сминает Время лоск: нью-йоркские лазейки, лос-анжельский пронос.
 
*******

Симметрию мира направив на поиск оплаченных рент,
бои принимаем без правил, а души без солнечных лент.
В туманном, бесцветном узоре того, что не стало судьбой,
ныряем в житейское море, где сирый густой благостой.

И там обретаем участье таких же обломовых лет,
и их трехгрошовое счастье, и наше – в три сотни монет.
Смычки намастив канифолью, сживаемся с теми, кто глух. –
Таких не проймешь си-бемолю, таким отсифонило слух.

И все-таки: Моцарт – не Децил, вагон отворяется вдруг,
и к нам выпускает навстречу полсотни бредущих на звук.
Остывшая вечная тризна собой заполняет вокзал:
зловонием тел: – О, Отчизна! – Зловонием душ: – Криминал!

Отмыться б от этого с места, но Моцарт к истерикам глух:
ему, что дефолт без инцеста, ему, что Отчизна, что звук…
 
******

Игра в семь сорок под Шопена в соседском офисе судьбы.
А там, где раньше вышла пена, играют вздорные псалмы.
Игра Вивальди под “фанеру”, игра Пучини под рояль,
игра Тартюфа в Тараторена, игра левкаса в киноварь.

Игра в семь сорок. Боже правый, доколе будет простота
орлом осмеянной державы, где блеф от клюва до хвоста.
Рыдает муза в постолах: “Да что же это? Как же так?!”

******

Над фано картина в пеньюаре покосилась... В доме – холода.
Сумерки за скрипкою в футляре спрятались в обгрыз воротника…
Лисьего, изъеденного молью, былью, не прошедшей суетой,
не испитой преданной любовью, бархатной, как купол запасной…

Парашюта, выпавшего в полночь сквозь года в волшебную страну...
Кеслера бессмысленная помощь – не играет он в одном строю…
С пламенным Николой Паганини, с педофилом Моцартом, дружком...
Он призрел мораль – но мишке Винни, не грозит с цикутой пирожком.

Кеслер просто встал за пианино в бархатном футляре, на ремне...
У него на сердце именины – на одной пиликает струне!
Над фано картина в пеньюаре, а в футляре – мэтр и мажордом,
на одном скрипичном: – “Трали-вали” о хозяйке думает, пижон!..

********

Напьемся симпатических чернил – бродяги и хмельные короли.
Пока еще придумают клавир, а мы уже устали без любви.
И нам уже не тронуть верхних нот, и струны не коснутся их создать –
Под пальцами волшебниц спит фагот, и арфа не желает вновь рыдать.

И нет уже от этого вреда, и будущее выцвело давно, –
коль не было в нем муки и труда, – и выкисло незрелое вино.
А прошлое осталось... Погоди, и будущее Музыке воздаст,
но прежде будут ветры и дожди, и кто-нибудь сочтет, что мы – балласт.

Но только среди звуков и икон, и преданные кем-то сотню раз,
мы снова ставим жизнь свою на кон, и говорим решительно: – Атас!

*******
Синий асфальт не умеет болеть ностальгией. Он подрастает и падает сколами лет.
Вместе с бодрящей вчера еще всех аритмией рваных на кадры – осколочных чувств – кинолент.
Синий асфальт, разорвавший зеленое лето, мир многоцветный, разрезанный в Детстве стеклом.
Патина слов на санскрите вчерашнего цвета: те же слова, – но иные и суть, и любовь.

Синий асфальт на коралловом рифе прощаний: миг ожиданий того, что способно согреть –
алые губы на бархате свежих лобзаний. Им не дано бесполезно и сиро говеть.
Всяк ортопед на уключинах стылой эпохи. Всяк лоховед, всяк источник житейских забот.
Синий асфальт – это прошлого светлые крохи. Выстуди их – и тогда зарыдает фагот.

*******